Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Майор ушел, Зиновьев вплотную подошел в Кузину:

— Вы ему скажите, велите ему… Чего каркает, нервы всем трепет…

— Что будете делать? — Фаломееев даже не взглянул на Зиновьева.

— Ясно… — хмуро уронил Кузин. — Немца — в расход, сами будем пробиваться.

— Куда?

— К своим. У тебя другой план?

— А вы? — Фаломеев повернулся к Тоне, в глазах мелькнул интерес.

— Не… знаю… — Она развела руками. — Меня… ждал в городе… муж.

Паровоз прерывисто загудел. Фаломеев опустил стекло, высунулся по пояс:

— «Юнкерсы». — Он начал выпихивать из купе всех по очереди, но Кузина придержал за рукав: — Немца не трогать, ясно?

— Да я тебя… — Кузин полез в задний карман брюк, замешкался и догнал Фаломеева уже в тамбуре. — Я тебя понял, я понял, чего ты хочешь… Гад, не позволим!

Под насыпью ударил взрыв, еще четыре один за другим поднялись по ходу, неумолимо приближаясь к вагонам, люди сыпались с подножек, словно горох из мешка, переворачиваясь и крутясь скатывались по насыпи, поднимались и бежали снова, закрывая головы руками, прижимая детей и тяжелые чемоданы, многие оставались лежать, с ними все было кончено…

Фаломеев спрыгнул первым и успел подхватить Тоню на лету, придержал на крутом откосе, она в ужасе смотрела на него и все повторяла белыми губами одну и ту же бессмысленную фразу, которую испокон века говорили на Руси женщины, когда казалось — все кончено и жизнь отсчитывает последние секунды. «Что же это, зачем, — говорила Тоня, — нельзя, здесь же дети, Господи…» — чего она вспомнила о детях, никогда ей не хотелось иметь детей, тетка всегда называла ее выродком, а она возражала язвительно: «Дети? Какие еще дети, зачем они… Они тем нужны, у кого ни на что другое способностей нет». «Вот ты и есть не женщина, а выродок!» — торжествовала тетка, а теперь, надо же — машинально, не думая, произнесла слова, продиктованные истинным женским началом… А дети, которых рвала из рук матерей безжалостная и страшная сила взрывов, кувыркались и падали на вдруг покрывшуюся черной гарью траву.

Впереди маячили фигуры Кузина и лейтенанта-летчика, они волокли немца под руки, бегом, это было очень смешно, потому что немец все время поджимал ноги и норовил проехаться по воздуху, а его конвоиры не замечали этого, к тому же лейтенант был без ремня и выглядел странно.

— Держись рядом. — Фаломеев схватил Тоню за руку. Она услыхала отчаянный крик Зиновьева и оглянулась. Зиновьев размахивал руками, в правой у него был довольно увесистый чемодан, он не бежал даже, а делал какие-то немыслимые прыжки, стремясь не отстать.

— Подождем, — Тоня удержала Фаломеева.

— Подождем? — Он странно посмотрел на нее, не сбавляя шага, замотал головой, точно стремился сбросить натерший шею хомут, задыхаясь, начал говорить быстро, в такт шагам, и от этого получалась не нормальная человеческая речь, а какое-то эхо, разобраться в котором было очень и очень трудно, и Тоня едва поняла, что, оказывается, Фаломеев знал Зиновьева давно, у них даже были какие-то странные отношения, о которых сам Зиновьев даже не догадывался, так как это было ему «не положено», и что Зиновьев виноват в несчастье и даже гибели людей. Тоня ахнула, остановилась, она понимала, что задавать вопросы Фаломееву бессмысленно, он все равно ничего не скажет, но она спросила, уже не слыша ни криков, ни бомбовых разрывов: «А вы? Вы знали и не могли? Не могли повлиять?» «Не мог, — Фаломеев ускорил шаг, — я жалею, что сказал вам, вы забудьте…» Тоня кивнула — «ладно», и хотя она ровным счетом ничего не поняла из этого странного разговора, жутковатая его суть до нее все же дошла. Внезапно прямо под ногами возник черный дымящийся провал, вероятно, за минуту в это место ударила авиабомба, они не удержались на краю и свалились в воронку, земля была мягкой и горячей, уже ни о чем не думая, Тоня блаженно вытянулась и замерла. Еще через секунду ей свалился прямо на голову ошалевший Зиновьев. «Господа, — произнес он проникновенным голосом, — благодарю тебя за то, что вывел из ада!» «Еще не вывел… — хмыкнул Фаломеев, — а ты, значит, — верующий?» «По конституции не запрещено, — огрызнулся Зиновьев, — чего пристал?» Фаломеев не ответил.

Кисляев добежал только до третьего вагона, он уже шагнул на переходный мостик второго, когда ужасающей силы удар выбросил его куда-то вверх, в разорвавшийся переход, вагон приподнялся, потом нырнул вниз по насыпи и, ударившись, завалился набок. Кисляев падал с противоположной стороны и поэтому остался жив — его не придавило; переворачиваясь в воздухе, он еще успел увидеть, как на том месте, где только что дымил и гудел паровоз, образовался огромный столб огня и черного дыма, потом шибануло о скат насыпи, и он потерял сознание. Наверное, это длилось всего несколько мгновений, потому что, когда он пришел в себя и открыл глаза, успел увидеть черные сигарообразные тела немецких самолетов, их было три, и летели они очень низко. Кисляеву даже показалось, что видит улыбающегося летчика. Это привело его в ужас, он не чувствовал боли, не знал, шевелятся ли у него руки и ноги, и даже забыл попробовать, страх обволок холодом и бессилием, тело стало мокрым, словно он только что выкупался и надел одежду не вытираясь. «Как… — думал он, — улыбается? Убивает и улыбается, вроде шутит…» — на слове «шутит» Кисляев споткнулся — нет, какие уж шутки, просто он силен, этот немец, и сознает свою силу, в отличие он него, майора Кисляева, потому что в руках немца первоклассная боевая техника, а в руках у него, Кисляева, всего лишь наган, в котором только семь бесконечно слабых патронов и который годен только на то, чтобы не попасть живым в руки врага… Он забылся, видимо от шока, шум и грохот исчезли, словно провалились куда-то, а может быть, это он провалился в бесконечную и мягкую, обволакивающую перину, у него такая была, он любил понежиться в ней холодными зимними утрами, когда будила мама, а окна в комнате были совсем еще черными и фронтон классического здания музыкальной школы, что была напротив, различался слабо, как бы размыто. «Пора, — улыбалась мама, — сегодня твой день рождения, придут твои друзья, папа Купил у Елисеева огромный торт с шоколадным гусем…» Друзья… А были ли они у него — истинные, третье плечо, ротовые всем пожертвовать, разделить радость, успех? Не было, пожалуй… Его героем был Федор Додохов, умный, блестящий и бесстрашный, без привязанностей и «ложных» принципов, бесстрастный покоритель красивых женщин, игрок… Он подражал ему, снисходительно обсуждая с товарищами по училищу Павку Корчагина и других комсомольских идолов (он их так называл), которых неуемная пропаганда превращала, по его мнению, в ходульных и совсем не интересных кукол. Он быстро усвоил, что на комсомольских собраниях все охотно провозглашали «товарищеское отношение к женщине», а потом, в увольнение, шли на Невский и норовили завязать знакомство с кем ни попадя, лишь бы была податливей и сговорчивей. И с начальниками менее всего нужны были принципы, упрямство. Начальник потому и начальник, что он умнее, опытнее, и вообще — ветер есть ветер, против него восставать бессмысленно, сам же мокрый будешь. Однажды в коридоре приятель осторожно напомнил о чести и достоинстве офицера (только что окончилось комсомольское собрание, на котором Кисляев потребовал исключить из комсомола курсанта — за «чуждое социальное происхождение»), ответил: «Мы не офицеры, а красные командиры, и мораль у нас — другая». Он знал, что его не любили и побаивались, но не смущался этим, искренне полагая, что его усердие и приязнь старших сделают свое дело. Они и сделали: окончил училище по первому разряду, получил сразу «старшего лейтенанта», а через три года стал майором — вне всякой очереди. Конечно, и вакансии освобождались быстро, такое уж было время, но и личные качества и связи тоже играли не последнюю роль…

Очнулся, в ушах мякла вата, тело было чужим, попробовал пошевелить пальцами, потом рукой, это получилось, но ноги не слушались, и он подумал, что с этой насыпи, с откоса этого ему уже не сойти никогда. Помедлив, нащупал кобуру и начал вытаскивать наган. Вспомнил: надо в висок. Еще подумал: не смогу. Кровь у виска пульсировала прерывисто-четко, он даже дернулся всем телом, представив себе, как пуля разрывает кожу и с невероятной болью вкручивается в голову бутылочным штопором — чего это он о нем вспомнил? — и перестает пульсировать кровь, и уходит жизнь. Господи, зачем это, кому нужно, что за нелепость «не даваться в руки врага живым», поза какая-то, чепуха бессмысленная, как будто эти немцы не такие же люди, даже тот, в самолете, приезжали же в часть, весело «шпрехали», пили шнапс в командирском буфете и хвалили чисто немецкую организованность полка. К черту все! Нет.

Он снова впал в забытье.

Грохот утих, отдалился-исчез вой и рев немецких самолетов, тишина повисла над полем — тягостная, тревожная тишина. Фаломеев выбрался по откосу на край воронки: поле было усеяно трупами, слабый ветерок шевелил траву, видна была седая голова женщины в черном и связка бубликов. Фаломеев шагнул — старуха лежала на боку, рядом валялся кожаный баул, бублики она прижимала к груди как величайшую драгоценность. Немецкого летчика и сопровождающих видно не было.